Собачье сердце 10 лет спустя: история одного анекдота
Примечание редактора. Помните классический рецепт успеха от Булгакова? «Собачье сердце» актуально даже сейчас. А наш старый автор взял и написал продолжение.
Неудачное божество
Попытка профессора Преображенского повторить Бога должна была закончиться плохо и так и закончилась. Ну то есть Шарикова, конечно, в первоначальное состояние вернуть удалось. Но цепочка событий, влекущая за собой всех участников, не прекратилась.
Покровителя профессора, Авеля Енукидзе, разоблачили. Более того, в перечень обвинений включили ещё и развращение малолетних девочек, а оттуда и до опытов профессора было рукой подать. В квартиру, оставшуюся без защиты, немедленно вселился Швондер. Захватив две комнаты, он перегородил кусок коридора деревянной стенкой. Уборная осталась на его стороне, и он имел мерзкую привычку не пускать в неё гостей (надо сказать, немногочисленных) профессора.
Это ещё можно было терпеть, поскольку Швондер использовал своё положение и больше никого не вселял. Но события пошли вразнос... Вы не поверите, но самого Швондера повязали за троцкизм.
В комнаты свежего врага народа немедленно вселился следователь, его же повязавший. Справедливости ради: ни он, ни Швондер не знали, что такое троцкизм. Но страшно ведь, у-у-у! Кстати, одновременно следователь попытался пришить профессору троцкизм-атавизм, чтобы присовокупить к своим богатствам ещё одну комнату. Но он не успел завершить начатое, и вы уже знаете причину.
В общем, когда повязали самого следователя, чёткая цепочка событий прервалась. В квартиру начали вселять всех подряд. Удалось отстоять, кроме профессорской, всего одну комнату. Оформлена она была на прописанного там задолго до того начальника отдела очистки Полиграфа Полиграфовича Шарикова (превращение владельца в собаку никак не сказалось на его правах). А жила там «социал-прислужница» профессора Зина и его ребенок, прижитый с нею.
Анархия в сюжете
Практику пришлось прикрыть. Ну откуда в эти годы возьмутся яичники обезьяны? Да и нэпманы перестали быть платежеспособны. А те, кто был платежеспособен — страдали импотенцией, но скорее от ожидания «чёрного ворона» по ночам. Профессор промышлял подпольными абортами и венерологией (тоже нелегальной), ибо на это спрос будет всегда. За эти услуги ему удалось задним числом оформить брак Зины с Шариковым, а заодно записать ребенка на него.
Профессор написал Шарикову великолепную биографию, подробно описав его подвиги на колчаковских фронтах. Иногда усилия требовали встречных шагов. Так, очередной поселившийся следователь вписал за дозу морфия покойному Швондеру покушение на Шарикова. Так и получился великолепный борец за светлое будущее, так что Зине удалось ещё и оформить пенсию.
Профессор и сам подсел на морфий, сблизившись на этой теме со своим коллегой Булгаковым. А надо сказать, что при обыске у Швондера в дымоходе была обнаружена пачка долларов, полученных от какого-то немецкого профессора, за которые Швондер обещал раздобыть ему подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аквиланского. Старинные, прямо-таки ХХ века. Но доллары ушли: их чекисты присвоили, рукописи подшили к делу, да и расстреляли Швондера банально. За троцкизм.
Вяземская (вселившаяся под одну волну со Швондером и всё время подбивавшая клинья к Зине) тогда пропетляла удивительным образом. Ордер на арест был выписан на её фамилию, искали женщину, а её приняли за мужчину. Сбежала, дальше жила в мужском образе.
Зину же загребли вместе с ребёнком как члена семьи изменника родины. Ведь профессор, сочиняя Шарикову биографию, указал: на колчаковских фронтах он был под началом Блюхера. Что делать с самим Шариковым, пока что не знали. Ордер выписан, но не судить же собаку! Поэтому для ясности его перевели в лагерь, назначив там сторожевым псом. Вроде как и на свободе, и в тюрьме.
В лагере Шариков успел встретиться с посаженным за незаконный револьвер Борменталем. Они так ничего и не сказали друг другу. Шарик думал: «Борменталь. сволочь, всю голову исполосовал». Но сказать не мог. Доктор думал: «Ну я сволочь, всю голову собаке исполосовал». Сказать мог, но боялся спецпсихушки.
Борменталь в лагере прошел иной путь. Там он сначала сделал карьеру, устроившись врачом. Так талантливый специалист и начал втихую пересаживать железы расстрелянных лагерному начальству. Но потом случилось непоправимое. Доктор узнал, что некоторых расстреливали именно из-за желез, и вскрыл себе вены.
Квартира как переходное знамя
Лагерь лагерем, а вот в квартиру тем временем вселились странные люди. Помимо пролетарок, тёти Паши и Дуни, в бывшей столовой на антресолях поселилась неизвестная бабушка. Также заехали князь Гигиеншвили и камергер Александр Дмитриевич Суховейко, выпускник пажеского корпуса (именовавший себя для конспирации Митричем). Познакомились они ещё во время оргий у великого князя Сергея Александровича.
В этот же круг входил будущий чекист князь Андронников. Самого князя расстреляли ещё в 1919 году, но чекисты менялись, а люди, умеющие пороть, им были нужны всегда. Парочка получила не одну комнату, а две, и нацелилась на третью — лётчика Севрюгова, который появлялся крайне редко, поскольку всё время был в экспедициях. Прямо с экспедиции его и забрали.
В тот великий день, когда теплоход наконец высадил в палатки на 84 параллели этап с летчиком Севрюговым, гражданин Гигиенишвили взломал замок на севрюговской двери и выбросил в коридор всё имущество героя. В том числе улетел и висевший на стене красный пропеллер. В комнату вселилась Дуня, немедленно пустившая к себе за плату шестерых коечников.
На завоёванной площади всю ночь длился пир. Никита Пряхин играл на гармони, и камергер Митрич плясал русскую с пьяной тётей Пашей. В ванной кто-то резал кроликов. Нищий, с трясущимися руками доктор выл от бессилия в своей комнате, что жутко веселило соседей.
Утро, однако, началось со скандала.
— Это он, — уверенно сказал Гигиеншвили.
— Точно, больше некому, — подтвердила Дуня.
— Надо провести расследование, — почему-то сказал Пряхин. Чувствовалась служба в полиции, пусть и дворником.
— Да что с ним говорить, с нехорошим человеком! — воскликнул Гигиеншвили.
Через минуту в дверях лоханкинской комнаты показался и сам гражданин Гигиенишвили. Он был в голубых полотняных сапогах и в плоской шапке из коричневого барашка.
— Идём, — сказал он, маня профессора пальцем. Он крепко взял его за руку и повёл по тёмному коридору, где профессор почему-то затосковал, начав легонько брыкаться, и ударом по спине вытолкнул его на середину кухни.
Уцепившись за бельевые верёвки, Преображенский удержал равновесие и испуганно оглянулся. Здесь собралась вся квартира. В молчании стояла здесь Люция Францевна Пферд. Фиолетовые химические морщины лежали на властном лице ответственной съёмщицы. Рядом с нею, пригорюнившись, сидела на плите пьяненькая тетя Паша. Усмехаясь, смотрел на оробевшего Лоханкина босой Никита Пряхин. С антресолей свешивалась голова ничьей бабушки. Дуня делала знаки Митричу. Бывший камергер двора его императорского величества улыбался, пряча что-то за спиной.
— Что? Общее собрание будет? — спросил Преображенский
— Будет, будет, — сказал Никита Пряхин, приближаясь к нему — Всё тебе будет. Кофе тебе будет, какава. Ложись! — закричал он вдруг, дохнув на Васисуалия не то водкой, не то скипидаром.
«В коммуналке кто-то начал мазать дерьмом ручку туалета. После совещания во всём обвинили старенького профессора — он один после туалета мыл руки».
P.S. В последний раз профессор рассказывал про то, что на живое существо можно воздействовать исключительно лаской, что террор не поможет и что впереди эра милосердия. Говорит он это начальнику отдела УБОПа, который как раз повесил на его коллегу убийство, а теперь собрался отправить на убой не в меру порядочного коллегу, чтобы завладеть его комнатой. После этих разговоров профессора посадили по делу врачей. Можете проверить, там был Преображенский.
У самурая нет цели, есть только путь. Мы боремся за объективную информацию.
Поддержите? Кнопки под статьей.